Всё мы свезли в Бронино, и из Кросенцы, и из Старчихи — к Наташе. Дом у них большой был, Борис Константинович всё сам сделал. Красиво всё отделал. Покрасили. Просторный дом, большой. И дядя Дмитрий, сосед их, тоже хорошо жил. Они с Борис Константиновичем такой прогон между домов оставили — ворота в нём на крючочек закрывались. Родные были все. Борис Константинович строит, а он красит.
Бывало, не нарадуется Борис Константинович, вот, говорит, сосед какой хороший у меня! Дружно жили, даром, что он с другого конца улицы был. Отделились они. И строились вместе, в одно время. Так вот, деревня шла в две улицы, а так, в сторону, на горке они построились. Лицом к солнышку окна у них поставлены были. Хорошо так! Их домов семь было. На барской земле (баринова земля была там) дом стоял.
Ох, и родилось там всего! Такой огород завсегда у Наташи! И место весёлое! Огороды что комнаты! Все отгорожены, перегорожены у них. Калиточки! Чисто так! Всё Борис Константиныч сам делал. А так прогон шёл. В конце прогона сарай стоял. Ну, как сарай — по одну сторону снопы сложены, по другую — сено, а в другом конце — они длинные, сараи-то — дрова приготовят. Телеги стоят. Ну, что надо! А по левую руку амбар стоял. Большой, аккуратный, тоже всё резьбой отделано. Чистый такой. Хорошо жили!
Мама дома оставалась с Колей да Юлей, они маленькие были. Да и Вале тодика два было тогда. Все картошку копали, а мы далёко лён стелили. Мы, когда пришли, тогда только и увидели, что всё погорело! Девочка у соседей глупая такая была, ну дурочка, сказать. Большая уже, годов 14, а ничего не понимала! Картошку копали, груду жгли, а то холодно, чтоб погреться! Она и вынула головёшку да в сарай и унесла и под сено спрятала. А сама рядом стоит и смеётся, всё смеётся, приплясывает. И всё говорит: «Вот огонёк горит, вот огонёк горит!». В ладоши хлопает! Сараи-то какие — сквозные наскрозь с одного конца. И с другого. Ну, а тут ветер! Потом кинул огонь и на амбар, с амбара на дома! И пошло! И пошло! Никого кругом нет… Кто картошку роет, кто лён стелет.
Мама схватила Колю под одну руку, Юлю под другую и выбежала с ними на улицу, держит их! А Валя тащит её за юбку, теребит: «Идём к маме, идём к бабе, а то бо-бо!». Это она к другой бабушке звала. Понимала тоже. А мама так и стоит!
Борис Константинович неподалёку случился. Прибежал, встал на крышу и стоит! Ему кричат: «Чего стоишь? У тебя в дому всё горит уже! Что ты один на крыше сделаешь?». Да и некогда уже. Таскать добро надо, а то сгорит всё. А он растерялся весь, стоит, не двигается на крыше. Потом как кинется! Слез, вбежал в дом, квашню из-под теста схватил и выбежал с ней. Обнял её и стоит, на пожар смотрит, а сам так весь и дрожит, и дрожит! Тётка Лукерья вскочила, моющую машинку вытащила да Наташин сундук выволокла, а он самый пустой был! Почитай, ничего в нём не было. А мамины и мой погорели! Потом вскочила тётка Устя, схватила ковры. Такие ещё, ни разу не стеленые были! Красивые! Они скатанными стояли. Тяжёлые. Сколько она могла, захватила. Тут Борис Константинович квашню бросил держать, подбежал к тётке Усте, ковры вырывает, не даёт ей, как с ума сошёл, плачет — не бери! Она и бросила. Бог знает, что ему в голову пришло! Так и сгорели они тоже.
Прийти-то некому было, все своё добро скорее таскать начали.
А у нас, ну всё, решительно всё сгорело! Какие у мамы сундуки были! Полно наложены! В одном все полотенца были. Какие только ни наесть были! Ещё бабушка их ткала, и бабушки бабушка, и мать наша и сама много их наткала! Какие узоры на них были! А наматрасники! Сколько их у мамы было, да каких же красивых! Красиво у нас наматрасники ткали. Одного холста сколько лежало! И простого, и салфеточного! Другая салфетка, как жар, горит на столе. Чистое золото! Ну, золотом выглядит. Лён такой сеяли. Он пониже был, покустистей, но мягок и тонок, ни один такой не был. Теперь его не сеют. А раньше отец все три сорта сеял. Ну, он не всегда хорошо родился.
Ох, мамушки мои, да какие же холстинки мы ткали! А то сундук с посудой был. Крышка не закрывалась! Каких тарелок там не было, блюдечек всяких! Чашечек! Стаканчиков! Обгорел он кругом, а посуда так и стоит стопочками, вся спаялась и блестит. Подойдёшь летом, палочкой тронешь — как листочки тарелки и поднимаются, а там узор виднеется! И приданое мамино! И наше тоже! Поди знай, одной овчины-то сколько в амбаре погорело! Штук под сорок! Тулуп отцов новый да старых несколько! А новый большой, мягкий, весь воротник и перед на вышивке. И армяки какие! Как сейчас помню: мама с бабушкой их топтали! Ни за что не угадаешь, что некупленное сукно — тонкое, ровное, гладкое, мягкое! Воротники вышить давали. Больше ворота стоят, шалью вниз, на одну пуговицу сбоку застёгивались. Сколько их, ненадёванных ещё, было! Бывало, отец наденет, подпояшется, ну любо смотреть! Да что и говорить, сколько погорело всего! Чего-чего в сундуки накладено не было! Мои-то привезли. Мать говорит: «Ваня пьёт и пропьёт, тут сохраннее будет». А вышло-то вон как! Ну ничего, ничего вытащить не успели! У Бориса Константиновича с той поры и поясница-то болеть стала, и спина.
У меня там на полочке Евангелие лежало да гусельки. Тоже сгорели! Я никак сначала на жар идти не хотела — боялась худо мне станет, ну а потом пошла. Крышки-то от Евангелья сгорели, они толстые были, кожаные, а листочки так ветер и треплет, и треплет. Мне бы, дуре, собрать их, поди почитай, все сохранны были, а я не догадалась. А Евангелье-то мне тётка Анна ещё дала отцово, дедки Ивана и дедки Вакулаева, было оно, поди знай, какое старое! Хорошее! А гусельки да ещё книжка про Бову — те совсем погорели. Знать-ли такое дело! Что сгорело добра! Ведь ничего не вытащили — дома никого не было…
Комментарии
Добавить комментарий