Ладушки-ладушки, где были? — у бабушки!

Писала о старости, о долгожителях и вспомнила своих бабушек. Впрочем, о них и не забывала, особенно об одной. То выскочит вдруг её заковыристое словечко или прозвище, каким она кого-то наградила. Или как, откашлявшись, заводит «Хазбулат удалой, бедна сакля твоя…», «Когда имел златые горы и реки полные вина...». А голос у неё был замечательный. Распевный, настоящий, русский. Её приглашали в хор Пятницкого, но муж не пустил…

Понимаю теперь, что рядом со мной текла насыщенная жизнь этих родных людей. Но обращала на неё, увы, мало внимания — ведь у меня была своя сначала детская, а потом и молодая жизнь, полная невероятных увлекательных открытий. А потом и взрослая жизнь, уже вдали, с её заботами, проблемами, тоже интересная и увлекательная…

Понимаю теперь, что бабушки были для меня фоном. Не очень вникала в их проблемы, в их заботы, радости. Они были для меня чем-то само собой разумеющемся — как воздух, как пища, как невидимая опора… Кем они реально были в моей жизни, в жизни нашей семьи, поняла гораздо позже, войдя сама в возраст бабушки. Когда бабушек уже нет и не у кого попросить прощения за своё равнодушие, за неблагодарность, за молодой эгоизм. Когда уже некому низко поклониться за всё, что дарили нам, — часто жертвуя собой, своей личной жизнью, своим здоровьем, своим благополучием…

…Бабушка сидит за швейной ручной машинкой «Зингер»: «Внученька, вдень нитку, не вижу». «Некогда мне, сама вдевай!» До сих пор помню, но уже давно нет ни «Зингера», ни бабушки…

У меня было три бабушки: московская, серпуховская и свердловская. Московская — по маме. Она родилась и жила в деревне под Серпуховым, после развода перебралась к нам в Москву. Серпуховская была родной сестрой московской. В Серпухове работала на ткацкой фабрике и находила время нянчить меня, пока мы там жили. Любила меня и очень баловала. Когда же мы перебрались в Москву, часто гостила у нас, мы помогали ей деньгами и продуктами. Замуж так и не вышла. Слышала, что при красоте очень разборчивой была, ни один жених её не устроил. Да и характер у неё говорят, был непростой.

Свердловская бабушка — это мама отца, жила в Свердловске. Во время эвакуации мы втроём почти три года ютились в её небольшом домике, где она жила со вторым мужем и двумя детьми-подростками. Её старший сын от первого брака, мой отец, в это время был на фронте. Понятно, что нашей ораве в такое непростое время бабушка была не очень рада, но приняла, обустроила, как могла подкармливала, пока мама не устроилась на работу и не обзавелась своим огородом, а нас не отдала в садик. А дядя Вася, её муж, человек очень хороший, приносил нам остатки своего обеда с завода, где он работал. Каждый вечер мы с сестрёнкой прилипали к окошку, дожидаясь его с котелком…

На фотографиях в молодости свердловская бабушка — это дородная красивая, со вкусом одетая женщина, с огромными прозрачными глазами и пучком вьющихся белокурых волос. Слышала, что с первым мужем они жили до революции в Петербурге, там её взяли кормилицей в богатую семью, чуть ли не близкую к царскому двору. Тогда это было принято — выбирать здоровых полнокровных женщин из простых для грудного вскармливания богатеньких младенцев.

Незадолго до войны мы перебрались в Москву, и отцу дали служебную квартиру в центре Москвы, а меня определили в детский садик. Помню, как бабушка на даче, тоже служебной, на поляне разводила самовар сосновыми шишками, а мы наверху, на открытой террасе, ждали чая… Помню её на грузовике с нашими пожитками, когда мы подъезжали к деревянному дому на 2-ом Зачатьевском, где отец решил поселиться уже в жактовскую квартиру. Ему на выбор предложили квартиру на ул. Горького (Тверской) и вот эту, в переулке в центре Москвы, с соседями и дровяным отоплением… Мама, узнав об этом, заплакала — выросшая в деревне, она знала, что это такое. Отец только похохатывал, запрокидывая голову, когда мама пыталась выяснить, почему он так решил...

Что очень запомнилось. Первое время к нам приезжало очень много знакомых и родичей из бабушкиной деревни. Помню, как по ночам спали мы вповалку на полу, чтобы гостям хватило места. Но со временем гости как-то рассосались, видно, бабушка приняла свои меры. А делать это она умела. Уже рассказывала, как она пресекла попытки воров из соседнего дома обокрасть нас. Воры посадили на нашем парадном крылечке Кольку, паренька лет 14-ти из того же воровского притона, чтобы он дал сигнал, когда дома никого не будет. Сидел он целыми днями и строгал палочку. Бабушка смотрела-смотрела, да и спросила, чего это сидит на нашем крылечке. Бабушку Колька очень уважал и признался. Та пошла к ворам и разнесла их в пух и прах. И Кольку с нашего крылечка как ветром сдуло…

Ну а бабушка попала в свою стихию. У нас была печка в прихожей, большая дровяная плита в общей с соседями кухне и голландская печка с водяным баком в ванной комнате. Дровами и топкой занималась бабушка. Газа, конечно, не было, готовили на дровяной плите или на керосинке и керогазе. Бабушка топила печку в прихожей, эта печка согревала и наши две другие комнаты. Топила и дровяную плиту для готовки, и печку в ванной комнате… Была у неё такая алюминиевая чудо-кастрюля с дырочками по краю и во вращающейся крышке, она в этой «кастрюле» на керосинке делала замечательные круглые пироги, с дыркой посредине.

Еду готовила только бабушка. Помню, вставала рано и радостно поднимала нас с сестрой: «Девки, вставайте, пышки готовы!». А пышки у неё были замечательные — на дрожжах, пышные, румяные, на свином сале. Таких пышек больше не ела.... Научилась я готовить только в замужестве. Но разве сравнить мою стряпню с бабушкиными пышками, пирогами, щами, кашами? С пылу, с жару?

Бабушкины пирога очень любил и отец. И даже после ухода от нас звонил бабушке и заказывал испечь пироги к своему приходу. У них были какие-то особенные отношения, бабушка всегда с радостью принимала отца, несмотря на наши бурные протесты…

На бабушке была и вся стирка. Бельё сушила на чердаке, было у нас такое замечательное место в доме… Долго у нас не было холодильника, потом бабушка где-то разузнала, взяла в аренду крохотный «Саратов» и выплачивала за него каждый месяц какие-то небольшие деньги. А когда их сумма сравнялась со стоимостью, холодильник стал нашим. И служил нам безотказно долгие годы…

Не помню, чтобы у нас с сестрой были какие-то обязанности. Иногда бабушка посылала меня за керосином в керосиновую лавку. Иногда за хлебом. Как-то раз, когда ещё были продуктовые карточки, послала их отоварить, предупредив, чтобы у меня их не вытащили. Так и случилось, и на месяц остались мы без каких-то карточных продуктов, в голодное-то время. Попало мне от бабушки — вряд ли, иначе запомнила бы. А за провинности лупила она нас скрученным вафельным полотенцем — это очень больно, если не увернёшься.

Мама много работала, с утра до ночи, особенно при Сталине. Регулярно приносила какие-то продуктовые пайки, наверное неплохую зарплату. По хозяйству что-то делать ей было некогда, и у неё это не так чтобы получалось, так что всё хозяйство и мы с сестрой были на бабушке. Думаю, почти всю зарплату мама отдавала бабушке и та ею распоряжалась.

Помню, как мы вчетвером спасались от бомбёжки в метро или в подвале монастыря напротив… Бабушка категорически отказалась от эвакуации — осталась сторожить квартиру от жуликов и захватчиков. Благодаря бабушке, квартиру не обокрали и не захватили. Она сохранила и вещи соседей. Перед эвакуаций самые ценные они сложили в большой кованый сундук на замке и оставили ключ бабушке. Мы, дети, с любопытством поглядывали на сундук, пытаясь угадать, какие же сокровища там спрятаны. Иногда даже забирались на крышку и прыгали — а вдруг откликнется… Понятно, всё сохранилось в целости и соседи бабушку очень благодарили… Помню, как бабушка встречала нас после эвакуации, как мы шли от метро по нашим улочкам-переулочкам. Было очень тепло, и солнце слепило глаза…

Помню, как бабушка выручила нас с мужем. Мы решили купить двухкомнатную кооперативную квартиру и уехать с Кутузовского, где уже тогда жили и где добавился мой муж и второй муж мамы. У него была своя комнатка в доме напротив, но он предпочитал жить у нас. А квартира была очень неудобная — две комнаты, большая проходная и крошечная дальняя.

Нам для покупки по тогдашнему закону требовалось не два, а три человека. И мы уговорили бабушку прописаться с нами. Помню, как она переживала. Вроде бы ничего особенного, ведь она оставалась жить там же, где жила. Но теперь понимаю, что она лишалась знакомой поликлиники, какого-то статуса, лишалась очень многого, даже не материального. Но тогда мы этого не понимали и не ценили, просто тупо двигались в русле своего желания… Бабушка пожертвовала чем-то своим, очень дорогим, чтобы помочь нам…

Любила ли нас бабушка? Не помню, чтобы она нас ласкала, читала сказки на ночь, гладила по головке. Да и грамоте была почти не обучена. И время было другое, и наряду с мамой она была добытчицей и обеспечивала нашу жизнь — не любовь ли это? Разве не работала в голодное время, во время войны и после, на овощной базе, чтобы подкормить нас?.. Хорошо, если в доме газ и печку топить не надо. И продуктов в холодильнике достаточно, и никаких продуктовых карточек. Тогда можно и внуков приласкать, грамоте выучиться, сказки почитать на ночь, погладить по головке. А у нас с сестрой даже игрушек не было…

Впрочем, нам было не до игрушек. В нашем дворе было полно детей разного возраста. И мы после школы пропадали на улице. Играли в самые разные игры. Гоняли на коньках по нашему переулку с редкими машинами. Зимой его никогда не чистили, и он покрывался жёсткой ледяной коркой. Был он горбатым, и так славно было, потуже закрутив палочками верёвки от «снегурок» на валенках, мчаться вниз, к Молочному переулку… Бабушка ни в чём нас не ограничивала, только о еде напоминала.

Может быть, только теперь понимаю, что такое настоящая любовь, как по-настоящему любила меня, всех нас московская бабушка, да и все остальные тоже. Московская бабушка делала всё, чтобы мы жили в чистоте, в тепле и достатке, что по тем голодным временам было совсем непросто. Да ещё в доме с дровяным отоплением и готовкой на дровяной плите, керосинке и керогазе. И даже умудрялась помогать другой своей дочери и её детям.

Была ли бабушка счастлива? Не знаю, никаких разговоров о таком не помню. Но однажды слышала, что хороший портной из соседнего пятиэтажного дома, вдовец с квартирой, сватался к бабушке. Но она ему отказала. Может, не понравился, а может, её всё устраивало. У нас она была полной хозяйкой, а как там, у мужа-то, непонятно. Может так, а может иначе, не знаю и теперь уже не узнаю…

Была у неё подружка, из соседнего подъезда, она её любила и во всём доверяла. Противная была старушенция, себе на уме, она явно влияла на нашу жизнь, и часто не по делу. Такой пример. Маме предложили на выбор две двухкомнатные квартиры, одна из них, очень удобная, окнами выходила на окружную железную дорогу, где товарные поезда ходили раза два-три в сутки. Подружка убедила бабушку, что эта квартира не годится, шумно де будет от грохота. Переубедить бабушку мама не смогла, в результате мы оказались в той самой неудобной квартире, да ещё и на десятом этаже.

Не видела бабушку плачущей или жалующейся. Характер у неё был хотя и крутой, но лёгкий, какой-то радостный. Всё время двигалась, что-то делала, что-то готовила, что-то шила, куда-то ездила. Иногда пела, садилась, откашливалась и заводила песню. Знала их несметное количество.

На здоровье на жаловалась. Правда, у неё было высокое давление. По тем временам лечили пиявками. Во время криза приезжала скорая с пиявками. Их ставили бабушке на затылок, они отсасывали кровь, и давление снижалось. Насосавшись, они отваливались толстыми противными колбасками…

Пишу, пишу — никак не остановиться, столько всего ещё всплывает и всплывает в памяти... Но, видно, пора, ведь можно и ещё раз написать о своих бабушках, а то и о дедушках. А пока так, коротко, — как память, в знак благодарности, признания, попытка попросить прощения… Сказать: «Бабушки, вы у меня — замечательные! Я очень люблю вас, я помню о вас…».

Ладушки-ладушки, где были? — у бабушки…