Что за чудо такое — поэзия? Впрочем, как и любое другое настоящее искусство. Но если о какой-то известной картине вспоминаешь во время юбилея или трагедии — испортили, украли, то стихотворения всплывают в памяти внезапно — как бы ниоткуда и без видимых причин. Всплывают и неотвязно преследуют. Ходишь и бормочешь знакомые строки. Просыпаешься, чтобы вернуть забытое. Радуешься, когда оно становятся явью. «Мы с тобой на кухне посидим, сладко пахнет белый керосин…». «Я вернулся в мой город, знакомый до слёз, до прожилок, до детских припухлых желёз...» Осип Мандельштам… Вспомнился кстати-некстати. Почему? Ответа пока нет, но вот уже пытаешься продолжить. Не вспоминается, и лезешь в интернет, чтобы освободиться. «…Ты вернулся сюда, так глотай же скорей рыбий жир ленинградских речных фонарей...» И дальше, почти отчаянное: «…Узнавай же скорее декабрьский денёк, где к зловещему дёгтю примешан желток. Петербург, я ещё не хочу умирать. У тебя телефонов моих номера…» И дальше — мрачная безысходность как выражение настроения, даже мировоззрения поэта, вернувшегося в родной город из ссылки и не ожидающего от будущего ничего хорошего…
Но поэзия — чудо? Помню, как рыдала, когда из-за денег продала редкий по тем временам сборник стихов Мандельштама. Будто рассталась с любимым, каким он и был для меня. Друг спросил о причине. Сквозь слёзы пробормотала несколько строк из одного сложного по композиции, образности и смысла стихотворения Мандельштама, одного из любимых, вот де с чем рассталась, оттого… И вдруг через пару минут услышала продолжение. Подумала, что это цитирование. Но минуты текли и текли, стихи лились и лились. И вдруг поняла, что они рождаются здесь и сейчас, у меня на глазах. Вот это было чудо! С высохшими слезами, раскрыв рот и не веря своим ушам, — слушала ожившего Мандельштама!.. Может быть, не те стихи, что помнила, но это точно, без всякого сомнения, были его стихи!.. И может быть, впервые задумалась, стоит ли считать поэтов избранной кастой с Олимпа. И что каждый человек — поэт в душе и может составить им компанию в заоблачных божественных высотах…
Но всё же почему какие-то строки так западают в душу, так стремятся вырваться наружу, так завораживают? Может, это зависит от жизненного опыта человека, от созвучных автору и его строкам переживаний? Знаю, что какие-то мои любимые стихи не всем нравятся, да и меня тоже какие-то, даже очень профессиональные, строки тоже оставляют равнодушной, а другие живут внутри и время от времени вырываются наружу. Это как неизжитая память о любимом — она поселилась в тебе навечно. Вспоминаю, что для несчастной любви подходили и до сих пор помнятся стихи Марины Цветаевой — она объёмно и точно выражала это состояние: «Вчера ещё в глаза глядел, а нынче всё косится в сторону! Вчера ещё до птиц сидел, — все жаворонки нынче — вороны. Я глупая, а ты умён, живой, а я остолбенелая. О вопль женщин всех времён: «Мой милый, что тебе я сделала?»...» И концовка: «…— За всё, за всё меня прости, мой милый, что тебе я сделала!» Надо пережить несчастную любовь, расставание, простить, чтобы эти строки трогали, вошли в плоть и кровь… Поэтесса вообще много писала о таких чувствах, которые переживала, с надрывом и неистовой страстью, но и с непередаваемой нежностью…
И если о Мандельштаме. Его строки живут, всплывают, напоминая, может быть, прошедшую молодость, когда невозможно было достать любимые стихи. Когда перепечатывали их на папиросной бумаге, чтобы было больше экземпляров.
Да, сопереживание, память о прошлом многое объяснят. Но вот строки Пастернака: «Снег идёт, снег идёт. К белым звёздочкам в тумане тянутся цветы герани за оконный переплёт…». Они трогают, живут, что-то внутри не отпускает. Почему? Ведь это обычная белая (а как же иначе?) герань, просто окошко в деревенском доме и снежинки за окном. Никаких переживаний, что задели бы внутренние струны. Но откуда волшебство и притягательность этих вроде бы нехитрых строк? Может, из-за незримой связи — с живописью? В них, в этих строках, — всё о зиме, добавить нечего. Видишь, именно видишь, — и бескрайние деревенские снега и еле заметные голубые тропочки в них, и хорошо протопленный деревянный дом, уют и человеческое тепло в нём. И лыжи у порога, и окошко с переплётом и морозными узорами на стекле. И белую герань, мечтающую о лете, об открытом настежь окне. И снежные звёздочки, напоминающие о цветущей зелёной поляне. И что зима не навсегда. И неторопливую счастливую жизнь. … Не смыкание ли это поэзии с живописью, здесь она и есть живопись…
И наоборот, картины русских художников звучат, переливаясь не только красками, но и непередаваемой красоты звуками. Российский художник литовского происхождения Чюрлёнис хотел совместить, синтезировать в своих живописных картинах музыку, живопись и поэзию, сказать, что всё это едино…
Но вот другие стихи Пастернака, которые неизбывно живут внутри, — о весне: «Я с улицы, где тополь удивлён, где даль пугается, где дом упасть боится, где воздух синь, как узелок с бельём у выписавшегося из больницы. Где вечер пуст, как прерванный рассказ, оставленный звездой без продолженья, к недоуменью тысяч шумных глаз, бездонных и лишённых выраженья.»
О чём автор? Да вроде ни о чём, но о весне, наверное, лучше не скажешь. Всё зыбко, непредсказуемо, странно, где-то пугающе, как бывает только весной. Вещи, теряющие свою материальность в зыбком весеннем воздухе... Звезда, почему-то оборвавшая свой рассказ... И недоумённые пустые ждущие глаза… Всё странно, и в этой странности вдруг откуда ни возьмись — «узелок с бельём» у выписавшегося из больницы. Чтобы подчеркнуть синь весеннего воздуха? Но нет, сразу свергаешься с недосягаемой высоты — прямиком на больничную койку. Как напоминание ли о реальности, скоротечности жизни, о том, что весна в твоей жизни может оказаться последней? О быстротечности и неумолимости времени?
Но пока — всё-таки весна, с её непредсказуемостью и синью, с её волшебством и странностью — наперекор смерти…
Поэзия действительно не только живопись, но и музыка. Вот снова Пастернак, послушайте: «Февраль. Достать чернил и плакать, писать о феврале навзрыд, когда грохочущая слякоть весною чёрною горит. Достать пролетку, за шесть гривен, чрез благовест, чрез клик колёс перенестись туда, где ливень ещё шумней чернил и слёз. Где как обугленные груши с деревьев тысячи грачей сорвутся в лужи и обрушат сухую грусть на дно очей. Под ней проталины чернеют, и ветер криками изрыт. И чем случайней, тем вернее слагаются стихи навзрыд». Чушь? Как это, тысячи грачей могут обрушить какую-то «сухую грусть», да ещё на «дно очей»? Но вдруг понимаешь, что эти странные строки излучают звуки и рисуют образы. И слышишь музыку — из-за аллитераций, повторения одинаковых или сходных согласных, и не один раз. Аллитерации — частый приём. У Маяковского: «Лет до ста расти нам без старости…». В скороговорках: «На дворе трава, на траве дрова», «Карл у Клары украл кораллы»...
Здесь, в «Феврале», аллитерации с буквой «ч» — «грохочущая», «чернил», «чёрною» (о весне), «чрез» (два раза подряд), «грачей», «чернил», «тысячи», «грачей», «очей», «чернеют», «чем», «случайней»… И сходные согласные: «шесть», «шумней» и т. п. Слышишь музыку, и исчезают сомнения, недоумения — аллитерации пишут музыку ранней весны… Впрочем, стихи музыкальны и благодаря рифмам. Даже белые — из-за присущего им ритма…
Поэзия, искусство вообще — это гигантская Планета с неисчислимым количеством Домов — русским, итальянским, испанским французским и многими другими. Или гигантское Дерево с национальными живыми, вечно зеленеющими и цветущими ветвями, уходящее в глубокую древность, когда первобытный художник, может быть напевая и пританцовывая, куском угля на камне впервые изображал охоту. Описать это Дерево целиком почти невозможно, даже специалисту. Поэтому — что получилось то получилось. Что пришло то пришло, любимое, — чуть, налегке, — из Серебряного века…
Комментарии
Добавить комментарий